Монокль

| html | txt | rtf | pdf | fb2 |

Гостиная была на втором этаже. Неясный гул мно­гих голосов плыл по лестнице, словно грохот далеко­го поезда. Грегори снял пальто и отдал его горничной.

—Не беспокойтесь, не надо меня провожать, — сказал он. — Я знаю дорогу.

Всегда такой любезный. И все же слуги поче­му-то никогда ничего для него не делали. Они пре­зирали и не любили его.

— Не утруждайтесь, — настаивал он.

Горничная, молодая, с румянцем во всю ще­ку и золотистыми волосами, посмотрела на него, как ему показалось, с молчаливым презрением и отошла. По всей вероятности, подумал он, она и не собиралась провожать его. Он почувствовал себя униженным — в который раз.

Зеркало висело у лестницы. Он всмотрелся в свое отражение, пригладил волосы, поправил галстук. Лицо гладкое и овальное, правильной формы, волосы светлые, рот очень маленький и верхняя гу­ба бантиком. Лицо помощника приходского свя­щенника. В душе он считал себя красивым, и его все­гда удивляло, что другие не разделяют этого мнения.

Грегори поднимался по ступенькам, протирая на ходу монокль. Гул нарастал. С площадки, где ле­стница поворачивала, он увидел распахнутую дверь гостиной. Сначала открылась лишь верхняя четверть высокого дверного проема и часть потолка за ним. Но с каждым шагом он видел все больше: полоску стены под карнизом, картину, головы людей, их ту­ловища, ноги. На предпоследней ступеньке Грегори вставил в глаз монокль и вложил в карман платок. Расправив плечи, он твердым шагом вошел в гости­ную —почти с военной выправкой,—теша себя на­деждой, подумал он. Хозяйка стояла у окна, в дру­гом конце комнаты. Он двинулся к ней, изобразив на лице заученную приветственную улыбку, хотя она его еще не увидела. В комнате, переполненной людьми, было жарко, висел густой табачный дым. Шум стоял почти осязаемый: Грегори казалось, что он с усилием пробивается сквозь какую-то плотную субстанцию. Погруженный по горло, он преодолевал этот шум вброд, неся над потоком и оберегая, как драгоценность, свою улыбку. Он донес ее в целости и сохранности до хозяйки.

— Добрый вечер, Гермиона!

—А,Грегори! Как очаровательно! Добрый вечер!

—Я в восхищении от вашего платья,—сказал Грегори, добросовестно следуя совету своего друга, удачам которого он завидовал и который рекомендо­вал ему не скупиться на комплименты, пусть и явно неискренние. Да если на то пошло, платье сшито не так уж плохо. Но, конечно, бедная милая Гермиона ухитряется испортить все, что надевает. Просто чу­довищно нелепа и безобразна — причем, как всегда казалось Грегори, нарочно. — Очень милое, — ска­зал он своим довольно высоким голосом.

Гермиона довольно улыбнулась.

—Я так рада,—начала она, однако ей не удалось закончить: громкий гнусоватый голос перебил ее.

— Остерегайтесь великана Полифема, осте­регайтесь великана Полифема, — пропел он фра­зу из «Ациса и Галатеи».

Грегори покраснел. Большая ладонь хлопну­ла его пониже лопаток. Раздался гулкий удар, слав­но шлепнули по спине охотничью собаку.

— Ну-с, Полифем! — голос уже не пел, а про­сто говорил. — Ну-с, Полифем, как поживаете?

— Очень хорошо, спасибо, — ответил Грего­ри, не оборачиваясь. Ну, конечно, этот пьяный юж­ноафриканский хам, Пакстон! — Очень хорошо, спасибо, Силен { Силен — воспитатель и спутник Диониса (греч. миф.). Древние представляли его в виде постоянно пьяного, веселого старика.}, — добавил он. Пакстон звал его Полифемом из-за монокля: Полифем — циклоп с единственным огромным, как колесо, глазом. Ми­фологическое око за око и зуб за зуб. В будущем он всегда будет называть Пакстона Силеном.

— Браво!—заорал Пакстон. Грегори качнул­ся и едва не задохнулся от нового, еще более креп­кого шлепка. — Вечер что надо, а, Гермиона? Жут­ко культурный. Не каждый день хозяйка может слышать, как ее гости швыряют друг в друга греко-римские остроты. Поздравляю вас, Гермиона. — Он обнял ее за талию. — Поздравляю вас с нами!

Гермиона высвободилась из его объятий.

— Уймитесь, Пакстон, — раздраженно ска­зала она.

Пакстон театрально захохотал.

— Ха-ха! — Смех злодея из дешевой мелодра­мы. И не только смех был театральным: весь он пред­ставлял собой пародию на трагика старых времен. Ор­линый профиль, глубоко посаженные глаза, черные, довольно длинные волосы — все это было очень ха­рактерным. —Тысяча извинений!—говорил он с иро­нической вежливостью. — Бедный выходец из коло­ний забывается. Пьяный и невоспитанный грубиян.

— Идиот! — сказала Гермиона и отошла. Грегори сделал попытку последовать за ней,

но Пакстон схватил его за рукав.

— Скажите мне, — полюбопытствовал он с искренним видом, — почему вы носите монокль, Полифем?

— Ну, если вас это действительно интересу­ет, — холодно ответил Грегори, — по той простой причине, что у меня близорукость и астигматизм— но одного только левого глаза.

— Близорукость? Астигматизм? — повторил Пакстон с притворным изумлением. — Близору­кость и астигматизм? Прости меня, господи! А я-то думал, что вы хотите выглядеть, как опереточ­ный герцог.

Смех Грегори должен был произвести впе­чатление искреннего и веселого изумления. Неуже­ли такое могло прийти кому-то в голову? Неверо­ятно! Смешно! Однако в его смехе проскользнула нотка замешательства и досады. Потому что в дей­ствительности Пакстон был дьявольски близок к истине. Болезненно чувствуя себя ничтожным, провинциальным, недостаточно высокомерным, чтобы добиться успеха, он воспользовался диагно­зом окулиста как предлогом для того, чтобы при­дать себе более щеголеватый, дерзкий и внушитель­ный вид. Тщетно! Монокль нисколько не приба­вил ему уверенности: все равно он никогда не чувствовал себя непринужденно. Люди с монокля­ми, решил он, как поэты: ими рождаются, а не ста­новятся. Выйдя из Кембриджа, он не перестал быть гимназическим мальчиком из средней части Анг­лии. Начитанный, со склонностями к литературе, Грегори всегда ощущал себя наследником богато­го обувного фабриканта. Он не мог привыкнуть к своему моноклю. Большей частью, несмотря на ре­комендации окулиста, стеклышко висело на конце шнурка, покачиваясь, как маятник, при ходьбе и попадая в суп и чай, мармелад и масло, когда он ел. И только иногда, в особенно благоприятных обсто­ятельствах, Грегори вставлял его в глаз. Еще реже он оставлял его там дольше, чем на несколько минут, даже секунд, затем поднимал бровь и снова давал ему упасть. А как редко обстоятельства бывали бла­гоприятными для монокля Грегори! То его окружа­ла слишком ничтожная публика, то слишком изы­сканная. Носить Монокль в присутствии бедных, несчастных, неграмотных — значит слишком яв­но напоминать им об их уделе. Более того, бедные и неграмотные имеют весьма достойное осуждения обыкновение высмеивать подобные символы при­надлежности к высшей касте. Грегори не был неу­язвим для насмешек, ему не хватало аристократи­ческой уверенности в себе, врожденной способно­сти не замечать никого вокруг, столь естественной для людей с моноклями. Он не умел не замечать бедных или, если общения избежать было совер­шенно невозможно, обходиться с ними как с инст­рументами или домашними животными. Он слиш­ком много видел их в те дни, когда его отец был еще жив и пытался развить в нем практический интерес к делу. И от все той же неуверенности он очень ос­торожно выбирал моменты, чтобы вставить в глаз монокль в присутствии богатых: он просто никог да не знал определенно, имеет ли он на это право. Среди носителей моноклей он чувствовал себя вы­скочкой. Наконец, были еще интеллектуалы. Их компания также оказывалась неподходящей для его стеклянного глаза. Вставив его, как можно говорить о серьезных предметах? Моцарт, — можно бы ска­зать, например,—Моцарт столь чист, столь духов­но прекрасен... Но немыслимо произнести эти сло­ва с кружочком стекла, ввинченным в вашу левую глазную впадину. Нет, обстановка очень редко бла­гоприятствовала ношению монокля. И все же ино­гда обстоятельства бывали милостивы к нему. Как, например, на полубогемных вечерах у Гермионы. Но он не подумал о Пакстоне.

Грегори продолжал смеяться изумленно и ве­село. И словно бы случайно монокль выпал из глаза.

— О, вставьте его обратно, — закричал Пак-стон, —вставьте его обратно, умоляю вас!—И, схва­тив стеклышко, болтавшееся у живота Грегори, он сам попытался вернуть его на место.

Грегори отступил. Одной рукой он отталки­вал своего мучителя, другой пытался выхватить из его пальцев монокль. Пакстон не отпускал его.

— Умоляю вас! — повторял Пакстон.

— Отдайте его мне сейчас же! — сказал Гре­гори с яростью, но негромко, чтобы люди не огля­нулись и не увидели, из-за какой нелепицы разго­релась ссора. Никогда еще его столь возмутитель­но не ставили в глупое положение.

Пакстон наконец уступил.

— Простите меня, — сказал он с притворным раскаянием. — Простите бедного алкоголика из ко­лоний, который не знает, что можно в благород­ном обществе, а чего нельзя. Вы должны помнить, что я просто выпивоха, просто бедный работяга ал­коголик. Вы знаете эти бланки, которые дают за­полнять, когда регистрируешься во французских гостиницах? Имя, дата рождения и так далее? Зна­ете?

Грегори с достоинством кивнул.

— Там вот, когда доходит до профессии, то я всегда пишу: invrogne {Пьяница (фр.).}. Это, конечно, если я доста­точно трезв, чтобы помнить это французское сло­во. А если я совсем хорош, то просто пишу: алкого­лик. Они все теперь знают по-английски.

— Вот как! — холодно сказал Грегори.

— Это отличная профессия, — доверитель­ным тоном сказал Пакстон. — Она позволяет де­лать все, что хочешь, — любую глупость, которая придет в голову. Обнять любую женщину, какую захочется, говорить ей самые чудовищные, немыс­лимые дерзости, оскорблять мужчин, смеяться лю­дям в лицо — все позволено бедному алкоголику, особенно если он всего лишь бедолага из колоний и не знает ничего другого. Verb. Sap { Сказанного для понимающего достаточно {лат.).}. Воспользуй тесь моим советом, старина. Бросьте монокль. От него пользы ни черта. Станьте выпивохой — это намного забавнее. Кстати, мне пора пойти и раздо­быть еще чего-нибудь выпить. А то я уже трезвею. Он исчез в толпе. Почувствовав облегчение, Грегори стал оглядываться в поисках знакомых лиц. Одновременно он протирал монокль, вос­пользовался случаем, чтобы отереть лоб, потом вставил монокль в глаз.

— Извините, позвольте пройти! — он ловко протиснулся между двумя близко стоящими стуль­ями, проскользнул, как слизень («Извините, поз­вольте пройти!») между почти соприкасавшими­ся спинами группами гостей. — Извините, поз­вольте пройти! — Он увидел знакомых у камина. Рэнсом, Мэри Хейг, мисс Кампердаун. Он вклю­чился в их беседу: они говорили о миссис Мандра­гор.

Все старые надоевшие анекдоты об извест­ной охотнице за знаменитостями повторялись вновь. Он сам рассказал два-три, сопровождая их соответствующей мимикой, отточенной от повто­рения по крайней мере сотню раз. В самом инте­ресном месте, когда Грегори состроил гримасу и сделал тщательно отработанный жест, он вдруг увидел себя со стороны — гримасничающего, вдруг услышал переливы своего голоса, наизусть повторяющего старые фразы. Зачем только ходить на приемы, для чего? Всегда все те же опостылев шие лица, те же скучные сплетни и те же собствен­ные фокусы, предназначенные для гостиной. Каж­дый раз. Но он продолжал ухмыляться, он изобра­жал кого-то, он пропищал и проревел свой анек­дот до конца. Его слушатели даже смеялись — это был успех. Но Грегори было стыдно самого себя. Рэнсом начал рассказывать про миссис Мандрагор и махараджу Паталиапура. Грегори мысленно за­стонал. Зачем, спрашивал он себя, зачем? У него за спиной говорили о политике. Продолжая притво­ряться, что он смеется над выдумками о миссис Мандрагор, он прислушался.

—Это начало конца, — говорил какой-то по­литик, громким и бодрым голосом предсказывая всеобщую гибель.

— «Дорогой махараджа,—подражал Рэнсом напряженному голосу Мандрагор, ее жестам, пол­ным страсти и томления. — Если бы вы знали, как я обожаю Восток!»

— Наше особое положение объяснялось тем, что мы начали промышленную революцию прежде других. А сейчас, когда весь остальной мир после­довал нашему примеру, мы поняли, как невыгодно быть первыми. Вся наша технология устарела...

—Грегори!—обратилась к нему Мэри Хейг. — Что вы рассказывали про Неизвестного солдата?

— Про Неизвестного солдата? — рассеянно повторил Грегори, пытаясь не пропустить, что го­ворилось позади него.

— Те, кто вступают в век технической рево­люции последними, располагают последними тех­ническими достижениями. Это очевидно. Мы же...

— Помните? Про прием у миссис Мандра­гор?

— А, это когда она пригласила нас всех на чай, чтобы познакомить с матерью Неизвестного солдата!

— ...как в Италии,—говорил политик своим громким, бодрым голосом. — Теперь у нас всегда будет один-два миллиона избыточной рабочей си­лы. Живущих на пособия государства.

Один-два миллиона. Он представил себе день скачек в дерби. Пожалуй, там в толпе бывает сто тысяч человек. Десять таких Дерби, двадцать — и все, полуголодные, маршируют по улицам с мед­ными трубами и знаменами. Он уронил монокль. Надо послать пять фунтов в фонд Лондонской больницы, подумал он. У него доход четыре тыся­чи восемьсот фунтов в год. Тринадцать фунтов в день. Конечно, меньше с учетом налогов. Налоги просто ужасны. Чудовищны, сэр, чудовищны. Он попытался возбудить в себе возмущение, какое ис­пытывали те старые джентльмены, которые, гово­ря о налогах, менялись в лице. Но почему-то у не­го это не получилось. И ведь, в конце концов, нало­ги не были предлогом или оправданием. Он почувствовал себя глубоко подавленным. И все же, попытался он найти утешение, не более чем двадцать — двадцать пять человек из двух миллионов могли бы прожить на его доход. Двадцать пять из двух миллионов—ничтожно, смехотворно! Но это его не успокоило.

— И что странно! — Рэнсом все еще продол­жал говорить про миссис Мандрагор. — В дейст­вительности все ее знаменитости ей совершенно безразличны. Она начнет рассказывать о том, что ей сказал Анатоль Франс, а потом остановится на самой середине и забудет, о чем говорила, просто потому, что ей это невыносимо скучно.

О боже, боже, подумал Грегори. Сколько раз он уже слышал эти рассуждения Рэнсома о психо­логии Мандрагор. Сколько раз! Через минуту он доберется до шимпанзе. Спаси нас, боже!

— Наблюдали ли вы когда-нибудь поведение шимпанзе в зоопарке? — спросил Рэнсом. — Как они берут соломенную шляпу или банановую ко­журу и в течение нескольких секунд изучают то, что взяли, с напряженным вниманием. — Он изо­бразил обезьян. — Затем вдруг все это им надоеда­ет, они выпускают кожуру или шляпу из лап и бес­смысленно оглядываются по сторонам, ища, что бы им еще взять. Они всегда напоминают мне мис­сис Мандрагор и ее гостей. Она начинает с энтузи­азмом, словно, кроме вас, в мире никого нет. Затем вдруг...

Грегори не мог больше этого выносить. Он промямлил, обращаясь к мисс Кампердаун, что вон там один человек, с которым ему нужно погово­рить, и исчез. «Извините, позвольте пройти»—как слизень сквозь толпу. Какое убожество и ужасаю­щая скука за всем этим! В углу он увидел молодого Крейна и еще двух-трех молодых людей со стакана­ми в руках.

— А, Крейн, — сказал он. — Бога ради, ска­жите, где нашли выпить?

Золотая влага! В ней, кажется, единственная надежда. Крейн кивнул в сторону прохода, ведуще­го к задней гостиной, молча поднял свой стакан, вы­пил и, не опуская его, подмигнул Грегори. На ред­кость несуразное лицо. Грегори протискивался сквозь толпу. «Извините, позвольте пройти»,—го­ворил он вслух, а про себя: — «Помоги нам, боже!»

В дальнем конце задней гостиной стоял стол с бутылками и стаканами. Профессиональный ал­коголик сидел поблизости на диване со стаканом в руке, бормоча обидные замечания обо всех, кто оказывался в пределах слышимости.

— Боже! — говорил он, когда Грегори подо­шел к столу. — Боже! Посмотрите-ка на это! — «Это» была длинная и тощая миссис Лэбэди в пар­човом с жемчугами платье. — Боже!

Миссис Лэбэди обрушилась на застенчиво­го молодого человека, нашедшего укромное мес­течко позади стола.

— Скажите мне, мистер Фоли, — начала она умоляющим тоном, придвигая свое лошадиное ли цо вплотную к лицу молодого человека, — скажи­те мне, вы, кто знает о математике все... — Разве это возможно? — воскликнул про­фессиональный алкоголик.—На зеленой прекрас­ной земле Англии? Ха-ха-ха! — Он залился своим мелодраматическим смехом.

Болван с претензиями, подумал Грегори. Ка­ким романтиком он себя воображает. Смеющийся философ, а? Пьянствует, потому что мир недоста­точно хорош для него. Эдакий маленький Фауст.

— И Полифем тоже, — продолжал рассуж­дать сам собой Пакстон. — Смешной маленький Полифем! — Он снова засмеялся. — Наследник всех веков! Боже!

Грегори с достоинством налил себе немного виски и добавил содовой из сифона—с достоинст­вом, осознанным изяществом и точностью движе­ний, словно он играл на сцене роль человека, кото­рый наливает себе виски с содовой. Он отхлебнул из стакана, затем искусно сыграл роль человека, ко­торый достает платок и прочищает нос.

—Глядя на них, поневоле уверуешь в необхо­димость контроля над рождаемостью, продолжал профессиональный алкоголик. — Если бы только их родители могли заблаговременно обменяться несколькими интимными словами с миссис Стоупс{ Стоупс М. -К. (1880—1958) — английский ученый-социолог, инициатор внедрения контроля за рождаемостью.}! О-хо-хо! — Он изобразил стилизованный шекспи­ровский вздох.

«Шут, — подумал Грегори. — И хуже всего то, что, если назовешь его так, он сделает вид, буд­то сам это говорил все время. И он действительно говорил, просто чтобы спросу с него не было. А ведь совершенно очевидно, что он считает себя в неко­тором роде Мюссе или современным Байроном. Благородная душа, омраченная и озлобленная жиз­нью! Фу!»

Все еще притворяясь, что он не замечает со­седства профессионального пьяницы, Грегори про­должал играть роль человека, прихлебывающего виски из стакана.

— Как понятно вы все объясняете! — гово­рила миссис Лэбэди в самое лицо молодому мате­матику. Она улыбалась ему. У лошади, подумал Грегори, ужасно человеческое выражение лица.

— Так вот, — нервно сказал молодой мате­матик, — тут мы подходим к Риману.

— К Риману! — повторила миссис Лэбэди с некоторым экстазом. — К Риману! — Словно в имени математика таилась его душа.

Грегори захотелось поговорить с кем-ни­будь, чтобы кто-нибудь избавил его от необхо­димости хранить напускное безразличие под ис­пытующим взглядом Пакстона. Он прислонился к стене, изображая человека, который внезапно погрузился в глубокое мрачное раздумье. Безу частно и печально он пристально смотрел в ка­кую-то точку на противоположной стене, высо­ко, под самым потолком. Люди, наверное, спра­шивают себя, о чем он думает. А о чем он дума­ет? О себе. Суета, суета. О, какая это тоска, какая пустота.

— Полифем!

Он притворился, что не слышит.

— Полифем!

На этот раз это был уже крик. Грегори слег­ка переиграл роль человека, внезапно пробудив­шегося от глубочайших размышлений.

—А, Пакстон,—сказал он. — Силен! Я вас не заметил.

— Да неужели? — удивился профессио­нальный алкоголик. — Чертовски ловко с вашей стороны. О чем это вы тут так картинно дума­ли?

— А ни о чем, — сказал Грегори с улыбкой мыслителя, застигнутого в процессе действия.

— Так я и знал, — сказал Пакстон. — Ни о чем. Совсем ни о чем. Господи Иисусе! —добавил он словно про себя.

Улыбка Грегори была довольно натянутой. Он отвернулся и снова впал в задумчивость. В дан­ных обстоятельствах это, пожалуй, было лучшее, что он мог предпринять. Отрешенно, словно не сознавая, что он делает, Грегори допил свой ста­кан.

—Криппен! {Криппен X. — врач, зверски убивший свою жену и бежавший с любовницей в Америку. Был схвачен и казнен в 1910 г. Его имя стало синомимом низости и коварства.}—услышал он бормотанье про­фессионального алкоголика. — Как на похоронах. Грустно!Грустно!

— А, Грегори!

Грегори еще раз искусно исполнил свое про­буждение от раздумий и заморгал. На мгновенье он испугался, что Спиллер пройдет мимо, не ре­шившись потревожить его задумчивого настрое­ния. Это было бы совсем некстати.

— Спиллер, — воскликнул он весело и удив­ленно. —Дружище!—Он радостно пожал ему руку.

Спиллер, с его квадратным лицом, крупным ртом и огромным лбом, обрамленным густыми вьющимися волосами, выглядел как викториан­ская знаменитость. Друзья говорили, что он, собст­венно, мог бы быть георгианской знаменитостью, если бы предпочитал писать, а не говорить.

— С меня хватит, — объявил Спиллер. — Больше я и часу не мог оставаться в проклятой де­ревне. Работал с утра до ночи. Никакого общества, кроме меня самого. Оказалось, что я надоел себе до смерти. — Он налил себе виски.

— Боже! Великий человек! Ха-ха! — профес­сиональный алкоголик закрыл лицо руками и не­истово затрясся.

—Не хочешь ли ты сказать, что вернулся спе­циально ради этого, — спросил Грегори, обводя рукой гостиную.

— Не специально. Но я услышал, что Герми-она устраивает прием, и заглянул.

— Зачем вообще люди ходят на приемы? — сказал Грегори, бессознательно впадая в горький байроновский тон профессионального алкоголика.

— Чтобы удовлетворить позывы стадного инстинкта. — Спиллер ответил на риторический вопрос не задумываясь, как первосвященник, из­рекающий непогрешимые истины. — Точно так же, как стремятся к женщине, чтобы удовлетворить инстинкт воспроизводства рода.—У Спиллера бы­ла внушительная манера придавать всему, о чем он говорил, научный оттенок. Все у него звучало как бы непосредственно из первоисточника научных знаний. На Грегори, склонного к туманным рас­суждениям, это производило впечатление.

— Значит, на приемы ходят, просто чтобы побыть в толпе?

—Совершенно верно,— ответил Спиллер. — Просто чтобы почувствовать тепло стада вокруг себя и ощутить запах себе подобных. — Он втянул в себя густой, горячий воздух.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Грегори. — Действительно, другую причину трудно найти.

Он оглядел комнату словно в поисках других причин. И к своему удивлению, нашел — Молли Волс. Он еще не видел ее: должно быть, она только что пришла.

— У меня потрясающая идея — начать изда­вать газету, — сказал Спиллер.

— Да? — Грегори не проявил особого любо­пытства. Как прекрасна ее шея! А эти тонкие руки!

— Искусство, литература и наука, — продол­жал Спиллер. — Абсолютно современная идея. Приблизить науку к искусству и, таким образом, к жизни. В результате выиграют и жизнь, и наука, и искусство. Понимаешь мысль?

— Да, — сказал Грегори. — Понимаю. — Он смотрел на Молли, надеясь поймать ее взгляд. Нако­нец он его поймал — этот холодный неподвижный взгляд ее серых глаз. Она улыбнулась и кивнула.

—Тебе эта идея нравится?—спросил Спиллер.

— Я считаю ее превосходной, — ответил Гре­гори с внезапным жаром, изумившим его собесед­ника.

Крупное суровое лицо Спиллера засияло от удовольствия.

— Очень рад, — сказал он. — Очень, очень рад, что она тебе так понравилась.

—По-моему, идея отличная,— с воодушевле­нием сказал Грегори. — Просто отличная. — Она, кажется, действительно рада видеть его, решил он.

— Я подумал, — продолжал Спиллер с не­сколько преувеличенной непринужденностью, — я подумал, что ты, вероятно, мог бы помочь мне начать это предприятие. Первоначального капита­ла в тысячу фунтов будет вполне достаточно.

Энтузиазм испарился с круглого лица Грего­ри, оно стало постным, как у священника. Он пока­чал головой.

— Если бы у меня была тысяча фунтов! — сказал он с сожалением, а про себя подумал: «Черт его возьми! Подстроить мне такую ловушку!»

— Если бы! — повторил Спиллер.—Дружи­ще! — Он засмеялся. — А кроме того, это надежные шесть процентов годовых. Ведь я сумею привлечь исключительно сильный состав авторов.

Грегори снова покачал головой.

— Увы! — сказал он. — Увы!

— И более того, — настаивал Спиллер, — ты будешь благодетелем общества.

— Невозможно.

Грегори был тверд: он уперся, как осел, и ни­кто не мог бы сдвинуть его с места. Деньги — это единственная сфера, в которой ему не трудно бы­ло быть твердым.

— Ну, послушай, — сказал Спиллер. — По­слушай. Что такое тысяча фунтов для такого мил­лионера, как ты? Ты же имеешь — сколько ты име­ешь?

Грегори прозрачными глазами посмотрел на Спиллера.

— Тысячу двести в год, — сказал он. — Ну, скажем, тысячу четыреста. — Он видел, что Спиллер ему не верит. Черт его возьми! Не то чтобы он ожидал, что тот должен поверить. Но все же...

—А потом еще налоги,—добавил он жалоб­но, — и пожертвования на благотворительность. — Он вспомнил о пятерке, которую собирался по­слать в Лондонскую больницу. — Лондонская больница, например, всегда испытывает недоста­ток в деньгах! — Он покачал головой. — Нет, бо­юсь, что это совершенно невозможно.

Он подумал обо всех безработных. В десять раз больше, чем толпа в дерби, и все полуголодные, со знаменами и медными трубами... Он почувст­вовал, что краснеет. Черт его возьми! Сейчас он не­навидел Спиллера.

В ушах его одновременно звучали голоса — профессионального алкоголика и другой, жен­ский — голос Молли.

— Еще и суккуб! { Суккубы — демоны в образе женщин, соблазнявшие мужчин во сне; особенно преследовали отшельников и святых} — вздохнул профессио­нальный алкоголик. — И Il ne manquait ca! {Только этого не хватало! (фр.)}

— Невозможно? — сказала Молли, неожи­данно повторяя его последние слова. — Что невоз­можно?

— Да видите ли... — смущенно сказал Грего­ри и замолчал в нерешительности. Ей все объяснил Спиллер.

— Ну, конечно, Грегори может вложить ты­сячу фунтов, — сказала Молли, узнав, о чем идет речь. Она посмотрела на него негодующе, презри­тельно, словно упрекая за скупость.

— Ну что же, вам лучше знать, — сказал Гре­гори, пытаясь принять легкий и шутливый тон. Он вспомнил, что говорил ему о комплиментах его друг, успехам которого он завидовал. — Как вы очаровательны в этом белом платье, Молли!— до­бавил он и, продолжая весело улыбаться, послал ей взгляд, который одновременно должен был быть и дерзким, и нежным.— Так очаровательны!—по­вторил он и вставил в глаз монокль, чтобы посмо­треть на нее.

—Благодарю,— сказала она, отвечая ему твер­дым, немигающим взглядом. Глаза у нее были спо­койные и светлые. Под этим острым пронизываю­щим взглядом веселость и дерзкая нежность покину­ли его, и он сник, как проколотый воздушный шарик. Грегори отвел глаза и уронил монокль. Он не дерзал и не умел пользоваться этим оружием. Оно делало его смешным. Как миссис Лэбэди с ее лоша­диным лицом, кокетливо помахивающая веером.

— Во всяком случае, я готов обсудить этот во­прос, — сказал он Спиллеру, с радостью хватаясь за любой предлог, чтобы спастись от этого взгляда. — Но уверяю тебя, я и в самом деле не могу... Не всю тысячу, по крайней мере, — добавил он, в отчая­нии чувствуя, что его вынуждают сдаться.

— Молли!—завопил профессиональный ал­коголик.

Она послушно пошла и села возле него на ди­ван.

— Ну, Том, — сказала она, положив руку ему колено. — Как вы себя чувствуете?

— Как всегда, когда вы неподалеку, — теат­рально ответил профессиональный алкоголик. — Безумцем. — Он обнял ее за плечи и склонился к ней. — Совершенным безумцем.

— Я бы предпочла, чтобы вы убрали руку. Она улыбнулась ему. Они посмотрели друг

другу в глаза. Затем Пакстон снял руку с ее плеча и откинулся назад.

Наблюдая за ними, Грегори внезапно при­шел к убеждению, что они любовники. Мы непре­менно должны полюбить самое низкое, когда встречаемся с ним. Все любовники Молли такие— скоты.

Он повернулся к Спиллеру.

— А не пойти ли ко мне? — перебил он его длинную речь, посвященную будущей газете. — Там тише и не так душно. — Молли и Пакстон, Молли и этот пьяный хам. Возможно ли это? Это так, у него нет сомнений.—Давай-ка поскорее вы­беремся из этого гнусного места, — добавил он.

— Давай, — согласился Спиллер. — Пропу­стим только по последней на дорогу. — Он потя­нулся за бутылкой виски.

Грегори выпил почти полстакана, не разбав­ляя. Пройдя несколько метров по улице, он понял, что основательно опьянел.

— Вероятно, у меня стадный инстинкт раз­вит очень слабо, — сказал он. — Как я не люблю эти толпы!

Молли и Силен-Пакстон! Он представил их се­бе в объятиях друг друга. А он-то вообразил, что она обрадовалась ему, когда они встретились взглядом.

Они вступили на Бедфорд-сквер. Деревья стояли темные и таинственные, как в лесу. Лес сна­ружи, виски внутри, вместе они способствовали тому, что меланхолическое настроение Грегори по­лучило свое вокальное выражение.

— Che faro senz'? {Что делать без Эвридики? (ит.)} — тихо пропел он. —Ты прекрасно без нее обойдешься,—сказал

Спиллер, отвечая на музыкальную цитату.—Это об­ман и глупость любви. Каждый раз ты убежден, что это нечто ужасно важное и серьезное, ты чувствуешь, что это навечно. Каждый раз. Через три недели она начинает тебе надоедать. И еще кто-то сделает тебе глазки, и вот уже вечное чувство меняет адрес, и ты на субботу и воскресенье снова в нескончаемом счастье. Это вроде грубой шутки, очень глупой и неприят­ной. Впрочем, шутки природы от нас не зависят.

—Ты считаешь шуткой это вечное чувство?— возмущенно спросил Грегори. — А я нет. Я верю, что это нечто реальное, нечто вне нас, заложенное в самой структуре Вселенной.

— Новая Вселенная с каждой новой любов­ницей, да?

—А если это случается только раз в жизни? — сентиментальным голосом спросил Грегори. Он го­рел желанием рассказать своему спутнику, каким несчастным он чувствует себя из-за Молли—никто и никогда столь несчастным себя не чувствовал.

— Так не бывает, — сказал Спиллер.

— А если я скажу, что бывает? — Грегори ик­нул.

— Значит, не представилось благоприятной возможности, — внушительно произнес Спиллер, словно изрекал с кафедры научную истину.

—Я с тобой не согласен,—только и сумел ска­зать Грегори слабым голосом. О своем несчастье он решил не упоминать. Спиллер вряд ли будет слу­шать его с сочувствием, чертов старый греховодник!

— Сам я, — продолжал Спиллер, — уже дав­но перестал видеть в этом какой-либо смысл. Я просто принимаю эти вечные чувства такими, ка­кие они есть, — волнующими и пьянящими, пока они длятся, — и не пытаюсь истолковать или объ­яснить их рационально. Это единственно разум­ное и научное отношение к фактам.

Наступило молчание. Они вышли на ярко ос­вещенную Тотнем-Корт-роуд. Гладкая мостовая отражала огни дуговых ламп. Входы в кинотеатры были как пещеры, залитые мерцающим желтым светом. Мимо прогрохотало два автобуса.

— Они опасны, эти вечные чувства, — про­должал Спиллер, — очень опасны. Однажды я чуть не женился, оказавшись под воздействием одного из них. Это началось на пароходе. Ты знаешь, как это бывает на пароходах. Морские путешествия действу­ют на непривычных людей, особенно на женщин, как любовный напиток. Какому-нибудь хорошему физиологу следовало бы серьезно изучить этот эф­фект. Конечно, возможно, это просто следствие пра­здности, обильного питания и постоянной близос­ти мужчины и женщины, хотя я сомневаюсь, что аналогичные результаты при аналогичных обстоя­тельствах достижимы на суше. Возможно, полная смена обстановки — то, что вокруг вода, а не зем­ля, — подрывает обычные сухопутные предрассуд­ки. Возможно, помогает сама краткость путешест­вия — чувство, что оно слишком скоро подойдет к концу, что розы надо рвать, а железо ковать, пока оно горячо. Кто знает? — Он пожал плечами. — Но, как бы то ни было, это необыкновенно. Да, так все на­чалось, как я сказал, на пароходе.

Грегори слушал. Прошло лишь несколько ми­нут с тех пор, как деревья Бедфорд-сквер качали вет­вями во мраке его сентиментальной от хмеля души. Позади него, а также и перед ним были сейчас огни, шум, движение Тотнем-Корт-роуд. Он слушал, ух­мыляясь. Рассказ продолжался и тогда, когда они порядочно прошли по Чаринг-кросс. К тому моменту, когда он заканчивался, Грегори был уже в совершен­но веселом и безоблачном настроении. Он отожде­ствлял себя со Спиллером, переживал его приключе­ния, как свои. Он гоготал над ними, снова вставил в глаз монокль, который все это время болтался на кон­це шнурка, позвякивая при каждом шаге о пуговицы жилета. (Человек с разбитым сердцем, как это долж­но быть очевидно каждому, в ком есть хоть капля чувства, не может носить монокля.) Он сам был сей­час лихой парень. Он икнул. Его веселость несколь­ко омрачилась ощущением легкой тошноты, впро­чем, совсем легкой. Да, да, он тоже знал, что такое па­роходная жизнь, хотя самым большим его морским путешествием была поездка из Ньюхевена в Дьеп.

Когда они достигли Кембридж-сквер, театры как раз выплескивали на улицу зрителей. Тротуары были забиты толпами, в воздухе стоял шум и запах духов. Над головой мигали и дергались световые рекламы. Вестибюли театров ярко сияли огнями. Это была неаристократическая, вульгарная рос­кошь, к которой Грегори без труда мог относиться свысока. Сквозь свой циклопический монокль он испытующе смотрел на каждую встречную женщи­ну. Он чувствовал себя замечательно отважным (тошнота была лишь слабым намеком на неприят­ное ощущение), замечательно веселым и — да, это было любопытно — большим: больше, чем жизнь. Что же касается Молли Воле—он проучит ее.

— Приятная девочка, вот та, — сказал он, указывая на плащ из розового шелка с золотом и коротко остриженную золотую головку.

Спиллер кивнул без особого интереса.

— Так вот, о нашей газете, — сказал он за­думчиво, пожалуй, мы могли бы начать с серии ста­тей о метафизических основах науки, причинах— исторических и философских, — по которым мы считаем, что научная истина верна.

— Хм, — сказал Грегори.

— И параллельно дать серию о значении и сути искусства. В обоих случаях начать с самого на­чала. Отличная идея, а?

— Ага, — сказал Грегори. На один из своих монокльных взглядов он получил в ответ пригла­шающую улыбку. К сожалению, женщина была бе­зобразна и явно определенной профессии. Он над­менно посмотрел мимо нее, как будто ее и не было.

— Но прав ли Толстой, — продолжал рассуж­дать Спиллер, — я никогда не был уверен в этом. Верно ли, как он говорит, что функция искусства— это передача чувств? Частично, я бы сказал, но не только, не только.— Он покачал своей крупной го­ловой.

— Я, кажется, пьянею, — сказал Грегори, об­ращаясь скорее к себе, чем к своему спутнику. Он все еще шел ровно, но сознавая, слишком остро со­знавая этот факт. И намек на тошноту постепенно превращался в уверенность.

Спиллер не услышал или, услышав, не отве­тил на его слова.

— Для меня, — продолжал он, — главная функция искусства, — это передавать знания. Ху­дожник знает больше, чем все мы, остальные люди. Он рожден, чтобы знать о своей душе больше, чем мы знаем о нашей, и больше об отношениях, су­ществующих между душой и Вселенной. Он пред­восхищает то, что все узнают на более поздней ста­дии развития. Почти любой из наших современ­ников — примитив по сравнению с наиболее выдающимися людьми прошлого.

—Ага,—сказал Грегори, не слушая. Его мыс­ли были в другом месте — там, где был его взгляд.

— Более того, — продолжал Спиллер, — он может сказать о том, что знает, и сказать так, что наши собственные рудиментарные, разрозненные, неосмысленные понятия о предмете, который он рассматривает, располагаются в определенном по­рядке, как металлические опилки под воздействи­ем магнита...

Их было три — восхитительно, вызывающе молодых, стоящих отдельной группкой на краю тротуара. Они болтали между собой, смотрели бле­стящими насмешливыми глазами на прохожих, от­пускали замечания громким шепотом, разражались взрывами неудержимого громкого хохота. Спил­лер и Грегори приблизились, были замечены одной из трех, и она подтолкнула локтем двух других.

— О, господи!

Они хихикали, хохотали, корчились в на­смешках.

— Посмотрите-ка на это пугало!

Это относилось к Спиллеру, который шел с непокрытой головой, держа в руке большую серую шляпу.

— А другой красавчик! Визг по поводу монокля.

— Эта магнетическая сила,—говорил Спил-лер, совершенно не ведая о милых шутках, пред­метом которых он стал, — эта сила, организующая интеллектуальный хаос в нечто цельное, делает ис­тину, выраженную поэтически, средствами искус­ства более ценной, нежели истина, выраженная прозой науки.

С игривой укоризной Грегори погрозил проказницам пальцем. Последовал еще более пронзительный визг. Два джентльмена минова­ли их. Грегори, улыбаясь, оглянулся. Он чувст­вовал себя как никогда веселым и смелым. Од­нако намек созревал и становился определенно­стью.

— Например, — говорил Спиллер, — я могу очень хорошо знать, что все люди смертны. Но эта мысль организуется и обретает определенную фор­му, она даже усиливается и углубляется, когда Шек­спир говорит, что все вчера лишь озаряли путь к могиле пыльной.

Грегори попытался придумать предлог, чтобы ускользнуть от своего спутника и вернуться пофлир­товать с троицей. Он готов был любить их всех одно­временно.

La touffe echevelee

De baisers que les dieux gardaient si bien melee.

{ Волосы смешались в жарких поцелуях, а боги храни­ли их {фр.).}

Фраза Малларме, вспомнившаяся ему, придала его неясным желаниям (старина Спиллер совершенно прав, старый недоумок) наиболее изящную форму. Слова Спиллера доносились до него словно издалека.

—И увертюра «Кориолан» тоже представля­ет собой часть нового знания, а также упорядочи­вает старые...

Он может предложить ему заглянуть в «Монико»—под предлогом отправления естественных потребностей, — а там ускользнуть и больше не возвращаться. Старый недоумок, бормочет бог знает что! В другое время это, конечно, могло бы быть довольно интересно. Но сейчас... А он, конеч­но, думает, что заставит его раскошелиться на ты­сячу фунтов. Грегори едва не расхохотался. К его веселью, однако, примешивалось сознание того, что опьянение у него совершенно явно перешло в новую и неприятную форму.

— Некоторые пейзажи Сезанна... — донес­лись до него слова Спиллера.

Внезапно из темного подъезда в нескольких шагах впереди появилось какое-то существо, роб­кое и едва двигавшееся; куча черных лохмотьев на паре старых растоптанных башмаков, увенчанная сломанной, с загнувшимися полями шляпой. У су­щества было лицо—изможденное, глиняного цве­та. У него были руки, в одной из которых оно дер­жало небольшой поднос со спичками. Оно откры­вало рот, в котором недоставало двух-трех пожелтевших зубов. Оно пело — почти беззвучно. Грегори показалось, что он узнал «Ближе к тебе, Господи!» Они приблизились.

— Некоторые фрески Джотто, некоторые ранние греческие скульптуры, — продолжал Спил-лер свой бесконечный каталог.

Существо посмотрело на них, Грегори по­смотрел на существо. Их взгляды встретились. Гре­гори поднял левую бровь. Монокль повис на кон­це шелкового шнурка. Он полез рукой в правый карман брюк, где он держал серебро, чтобы достать шестипенсовик, может быть, даже шиллинг. В кар­мане были только четыре полукроны. Полкроны? Он нерешительно вытащил было одну из монет, потом снова уронил ее, так что она звякнула в кар­мане. Погрузив левую руку в другой карман брюк, он вынул ее, полную меди. В протянутый ему под­нос он бросил три пенса и полупенсовик.

— Нет-нет, спичек не надо, — сказал он. Пение духовного гимна прервалось благо­дарностью. Никогда в жизни Грегори не испыты­вал такого стыда. Его монокль постукивал о пуго­вицы жилета. Он сосредоточенно переставлял но­ги, ступая прямо, но словно по канату. Еще одно оскорбление, нанесенное бедняге. Он отчаянно жа­лел, что пьян, что с такой конкретностью возжелал этих «жарких поцелуев и смешавшихся в объяти­ях волос!». Три с половиной пенса! Но он может еще побежать назад и дать полукрону, две полу­кроны. Он еще может. Шаг за шагом, словно по ка­нату, он шел вперед, в ногу со Спиллером. Четыре шага, пять... Одиннадцать шагов, двенадцать, три­надцать. Какое невезение! Восемнадцать шагов, де­вятнадцать... Слишком поздно: возвращаться те­перь будет смешно, это привлечет внимание и бу­дет выглядеть глупо. Двадцать три, двадцать четыре шага... Намек на тошноту перерастал в уве­ренность, крепкую уверенность.

—В то же время, — говорил Спиллер,—я не понимаю, как огромное большинство научных ис­тин и гипотез вообще может стать предметом ис­кусства. Я не понимаю, как они могут обрести по­этическое, эмоциональное значение, не утрачивая при этом научной точности. Как бы ты выразил, например, электромагнитную теорию света в эмо­циональной литературной форме? Это просто не­возможно.

— О, ради бога, — закричал Грегори во вне­запной вспышке гнева, — ради бога, замолчи! Как ты можешь говорить и говорить вот так все время! — Он снова икнул, на этот раз более основательно и угрожающе, чем раньше.

— Но почему бы нет? — спросил Спиллер с кротким удивлением.

— Говорить об искусстве, науке, поэзии, — трагическим тоном, почти со слезами на глазах ска­зал Грегори, — когда два миллиона людей в Анг­лии находятся на грани голода. Два миллиона! — Он повторил эти слова для большей внушитель­ности, но снова икнул: его явно тошнило.—Живу­щих в зловонных лачугах, — продолжал он, пони­жая тон, — по несколько семей в одном помеще­нии, стадно, как животные. Хуже, чем животные.

Они остановились, повернулись лицом друг к другу.

— Как ты можешь?—повторил Грегори, пы­таясь воспроизвести благородное возмущение, с которым он говорил мгновенье назад. Но предчув­ствие рвоты выползало из желудка, как испарения из болота, заполняя его ум, вытесняя из него все мысли, все чувства, кроме ужасной мысли о том, что его вот-вот стошнит.

Крупное лицо Спиллера вдруг утратило свой монументальный вид викторианской знаменито­сти: оно, казалось, раскололось на части. Он открыл рот, вытаращил глаза, лоб его прорезали глубокие морщины, и линии, бегущие от обеих сторон носа к уголкам рта, углубились и вытянулись, словно взбесившиеся пружины приспособления для рас­тяжки перчаток. Он издал огромной силы звук. Крупное тело затряслось от гомерического хохота. Терпеливо (терпение—это все, что ему оста­лось, терпение и затухающая надежда) Грегори ждал, пока этот приступ пройдет. Он поставил се­бя в дурацкое положение — и вот над ним смеют­ся. Но теперь ему было все равно.

Спиллер пришел в себя настолько, чтобы за­говорить.

—Ты изумителен, дорогой Грегори,—сказал он, задыхаясь. В глазах у него стояли слезы. — Про­сто великолепен.—Он ласково взял его за локоть и, продолжая смеяться, двинулся дальше. Грегори во­лей-неволей пошел тоже: выбора у него не было.

—Если не возражаешь,—сказал он, сделав не­сколько шагов,—я думаю, нам лучше взять такси.

— Как? Такси? До Джермин-стрит?

— Думаю, что все-таки лучше взять, — про­должал настаивать Грегори.

Садясь в машину, он умудрился зацепиться моноклем за ручку двери. Шнурок порвался, и стек­лышко упало на пол. Спиллер поднял его и подал Грегори.

— Благодарю, — сказал тот и убрал его, по­дальше от беды, в карман жилета.