ЕВПОМП ПРОСЛАВИЛ ИСКУССТВО ЧИСЛАМИ

 

—Я сделал открытие,— сказал Эмберлин, когда я вошел к нему в комнату.

— Какое? — спросил я.

—Я сделал открытие,— ответил он,— относи­тельно «Открытия» {Речь идет о сочинении английского поэта и драматурга Бена Джонсона (1572—1637) «Бруски, или Открытие материи и человека».},— его лицо светилось нескрыва­емым удовлетворением: разговор явно начался имен­но так, как он хотел его начать. Он произнес свою фра­зу и, с любовью повторяя ее — открытие относительно «Открытия», — благожелательно улыбнулся мне, ра­дуясь моей заинтригованности, которую, признаюсь, я сознательно преувеличил, чтобы доставить удоволь­ствие моему другу. Эмберлин, во многих отношениях остававшийся ребенком, находил особое удовольст­вие в том, чтобы ставить в тупик своих знакомых, и эти маленькие победы, когда ему удавалось кого-ни­будь «посадить в калошу», доставляли ему минуты ос­трейшего наслаждения. Я всегда, когда мог, потакал его слабости, потому что быть на хорошем счету у Эмберлина стоило того. Быть допущенным к его послеобе­денным беседам—действительно большая привиле­гия. Он не только сам был превосходным собеседни­ком, но и обладал способностью расшевелить других. Он был подобен тонкому вину, опьяняющему до мередитовой { Вероятнее всего, имеется в виду Мередит — персонаж популярного в начале XX века скетча Фреда Карно «Судебный исполнитель ».} степени легкого головокружения. В его об­ществе вы всегда возносились в сферу живой, подвиж­ной мысли, вы вдруг осознавали, что произошло чудо, что вы обитаете уже не в мире унылой суматохи, а где-то выше всякой суеты, в хрустальном, совершенном царстве мысли, где все умно, сообразно, логично, и имен но Эмберлин, подобно богу, обладал способно­стью творить этот новый и реальный мир. Он строил его с помощью слов—этот призрачный Эдем, куда не мог проникнуть и чью гармонию не мог разрушить даже змей, ходящий на чреве своем и поедающий прах во все дни жизни. С тех пор как я познакомился с Эмберлином, я мало-помалу проникался почтением к ма­гии и ее заклинаниям. Если Эмберлин может с помо­щью слов создать для меня новый мир, если он может полностью избавить мою душу от власти старого, то почему бы, в таком случае, ему, или мне, или кому-то еще, найдя соответствующие фразы, не сотворить с их помощью какое-нибудь заурядное чудо в мире обы­денных вещей? Пожалуй, когда я сравниваю Эмбер-лина и мастера черной магии в коммерции, то мне ка­жется, что Эмберлин кудесник посильнее. Но оставим это. Я уклонился от моей задачи описать человека, ко­торый так доверительно сообщил мне, что он сделал открытие относительно «Открытия».

Эмберлин был академичен в лучшем смысле слова. Для нас, кто знал его, его дом всегда был оази­сом покоя, тайно возникшим в центре пустыни, кото­рая зовется Лондон. Он создавал атмосферу, в которой сочетались буйная склонность студента к смелым аб­страктным гипотезам и более зрелая эксцентричность невероятно мудрых старых оксфордских профессо­ров. Он обладал огромными, но беспорядочными зна­ниями — сокровищница бесполезной информации, как говорили о нем его враги. Он написал кое-что, но, подобно Малларме, избегал публиковаться, считая это сродни «пороку эксгибиционизма».

Однажды, впрочем, в порыве юношеского без­рассудства несколько десятилетий назад он опублико­вал томик стихов. Теперь он тратил немало времени, усердно разыскивая экземпляры своей книги и сжи­гая их. В мире их сейчас осталось, вероятно, совсем немного. Моему другу Коупу посчастливилось на днях найти одну из них — маленькую голубую книж­ку, которую он показал мне под большим декретом. Я не в состоянии понять, почему Эмберлин так стра стно хочет истребить все следы ее существования. В этой книге нет ничего такого, чего следовало бы сты­диться, а некоторые стихотворения по-своему, в юно­шеской пылкой манере, даже весьма неплохи. Но они, конечно, писались в стиле, совершенно не похожем на стиль его нынешних поэтических произведений.

Возможно, именно поэтому он так беспоща­ден к ним. То, что он теперь пишет для очень огра­ниченного, только среди близких друзей, распрост­ранения в рукописи, довольно-таки странно. При­знаюсь, я предпочитаю его ранние работы: мне не нравится каменный граненый стиль такой, напри­мер, вещи—единственной, которую я помню из его последних произведений. Это сонет, посвященный глиняной женской статуэтке, найденной в Кноссе.

 

От немигающей глазури

Лицо ее подобно маске,

Не пожелавшей притвориться,

Что нард, настоянный в Дамаске,

 

Рождая вожделений бури,

Не для очей ее курится.

Стыдливостью не обагрится

Искусный слой охряной краски,

 

Решимость в трепетной фигуре,

Предвидящей отмщенье фурий.

Идоложертвенные ласки

Прими, Пафосская царица!

Неведомого культа жрица

В микенской ожила культуре.

 

К сожалению, я не помню ни одного из фран­цузских стихотворений Эмберлина. На этом язы­ке его своеобразная муза, мне кажется, выражает себя лучше, чем на родном.

Таков Эмберлин. Таким, лучше сказать, он был, ибо, как я намерен показать, он сейчас не тот, кем был, когда доверительно сообщал мне, едва я к нему вошел, что он сделал открытие относительно «Открытия».

Я терпеливо ждал, пока он закончит свою ма­ленькую игру и прекратит меня интриговать, и ког­да момент, как мне показалось, настал, я попросил его объяснить мне, что он имеет в виду. Эмберлин был готов открыться.

—Что ж, — начал он, сначала некоторые фак­ты — боюсь, скучное вступление, но необходимое. Много лет назад, когда я впервые читал «Открытие» Бе­на Джонсона, мое любопытство было разожжено этим его странным кратким замечанием—«Евпомп просла­вил искусство числами». Ты и сам, вероятно, был оза­дачен этой фразой, все, вероятно, ее заметили. И все, должно быть, заметили, что ни один комментатор не сказал о ней ни слова. Таковы уж эти комментаторы: очевидные вещи подробно объясняют и обсуждают, трудные места, о которых, может быть, хочешь что-то узнать, пропускают, молчаливо демонстрируя полное невежество. «Евпомп прославил искусство числами»— эта нелепая фраза застряла у меня в голове. Одно время она просто преследовала меня. Я, бывало, декламировал ее в ванне, положил ее на музыку, сделав своеобразным гимном. Это звучало вот так, насколько я помню,—он вдруг запел «Евпомп, Евпомп, Е-е-впомп просла-а-вил...»—и так далее, со всеми повторениями, затяжны­ми подъемами и падениями пародийного гимна.

— Я пою тебе это, — сказал он, закончив, — просто чтобы показать, как крепко засело у меня в го­лове это ужасное предложение. Восемь лет его бес­смысленность вновь и вновь тревожила меня. Я, ко­нечно, просмотрел все, что говорится о Евпомпе во всей известной справочной литературе. О нем там есть, пожалуйста: художник, живший в Александрии, увековеченный в истории каким-то жалким автором, упомянувшим о нем в каком-то еще более жалком анекдоте, который я сейчас совершенно забыл. Во вся­ком случае, он не имеет никакого отношения к про­славлению искусства числами. Я уже давно прекра­тил поиски, считал их безнадежными. Евпомп остал­ся для меня неясной загадкой, смутной тенью, творцом какого-то безымянного новшества, даровав­шим какое-то забытое благодеяние своему искусст­ву. Его история, казалось, была окутана непроницае­мым мраком. И вот вчера я узнал все о нем, его искус­стве и его числах. Случайное открытие, но такое удовольствие мне мало что доставляло. Я натолкнул­ся на него, как я уже сказал, вчера, листая том Зуйле риуса. Не того, конечно, Зуйлериуса, который извес­тен, —поспешно добавил он,—иначе секрет Евпом-па можно было бы открыть много лет назад.

— Конечно, — повторил я, — не тот Зуйле-риус, которого все знают.

—Совершенно верно,— сказал Эмберлин, вос­приняв мое неприлично легкомысленное замечание всерьез,—не известный всем Иоганн Зуйлериус-младший, а старший, Генрих Зуйлериус, значительно ме­нее — хотя, возможно, и незаслуженно — значитель­но менее знаменитая личность, чем его сын. Но сейчас не время обсуждать их сравнительные достоинства; так или иначе, я обнаружил в книге критических диалогов старшего Зуйлериуса то место, на которое, без сомне­ния, ссылался Джонсон. (Конечно, это была просто краткая пометка, ни в коей мере не предназначенная для публикации, но литературный душеприказчик Джонсона поместил ее в книгу вместе со всеми осталь­ными посмертными материалами, которые оказались в его распоряжении.) «Евпомп прославил искусство числами»—Зуйлериус дает очень обстоятельное опи­сание этого процесса. Он опирался, должно быть, на какой-то ныне утраченный литературный источник.

Эмберлин на мгновение замолчал и задумал­ся. Утрата книги любого старинного автора глубоко печалила его. Я склонен полагать, что он написал ва­риант ненайденных книг Петрония. В один прекрас­ный день, надеюсь, мне будет позволено узнать, ка­ким Эмберлин представлял себе «Сатирикон» в целом. Он, я уверен, воздает Петронию должное — мо­жет быть, даже чрезмерно.

—  Так что же случилось с Евпомпом? — спросил я. — Я весь любопытство.

Эмберлин вздохнул и продолжал.

—Рассказ Зуйлериуса,—сказал он,—непритя­зателен, но достаточно ясен. Мне кажется, в нем содер­жатся все главные моменты этой истории. Перескажу ее тебе сам: это лучше, нежели читать его голландскую латынь. Так вот, Евпомп был одним из самых модных портретистов Александрии. Заказчиков у него хватало, и он получал огромные доходы. За поясной портрет маслом известные куртизанки отдавали ему свой ме­сячный заработок. Он писал портреты именитых куп­цов за самые дорогие их заморские сокровища. Черные, как уголь, могущественные владыки из Эфиопии при­езжали за тысячу миль ради миниатюры на специаль­но отобранной пластине из слоновой кости, а в качест­ве платы доставлялись на верблюдах тюки с золотом и специями. Слава, богатство, почет пришли к нему еще в молодые годы: перед ним, казалось, открывалось не­сравненное будущее. И вдруг, совершенно неожидан­но, он все это бросил, отказался писать очередной пор­трет. Двери его мастерской закрылись. Тщетно заказ­чики, как бы они ни были богаты и знатны, требовали, чтобыихвпустили:рабыисполняли приказ Евпомпане принимать никого, кроме его близких.

Эмберлин прервал рассказ.

— Что же делал Евпомп? — спросил я.

—Он, естественно,—сказал Эмберлин,—был занят тем, что прославлял искусство числами. И вот, насколько я мог понять из Зуйлериуса, как все это про­исходило. Он просто вдруг влюбился в числа, по уши влюбился в чистый счет. Числа стали казаться ему един­ственной реальностью, единственным, в чем челове­ческий разум мог обрести полную определенность. Считать — это единственное дело, которым стоило за­ниматься, ибо лишь считая, можно быть уверенным в правильности того, что делаешь. Таким образом, ис­кусство, если оно вообще может иметь какую-то цен­ность, должно опираться на реальность — должно, ина­че говоря, обладать числовым основанием. Он претво­рил свою идею в жизнь, написав первую картину в новом стиле. Это был гигантский холст, покрывавший несколько сот квадратных футов, — я не сомневаюсь, что Евпомп мог бы сказать вам его размер с точностью до дюйма, — и на нем был изображен безграничный океан, по водам которого, насколько хватало глаз, плы­ло множество черных лебедей. Тридцать три тысячи черных лебедей, и каждый, даже если это было просто пятнышко на горизонте, тщательно выписан. В цент­ре океана — остров, на котором стояла более или менее человеческая фигура с тремя глазами, тремя руками и ногами, тремя грудями и тремя пупками. На свинцовом небе тускло угасали три солнца. Больше ничего на кар­тине не было. Зуйлериус описывает ее подробно. Что­бы написать ее, Евпомпу понадобилось девять месяцев напряженной работы. Немногие избранные, которым было позволено увидеть картину, когда она была за­кончена, провозгласили ее шедевром. Они создали не­большую школу с Евпомпом во главе и назвали себя филаритмиками. Они часами сидели перед его вели­кой картиной, созерцая лебедей и считая их: согласно филаритмике созерцать и считать было одно и то же.

Следующая картина Евпомпа — фруктовый сад, в котором совершенно одинаковые деревья бы­ли посажены в шахматном порядке,— рассматрива­лась знатоками как менее удачная. Однако его эскизы толпы были оценены более высоко. Он представил несколько групп людей таким образом, что они чис­лом и расположением точно повторяли некоторые из наиболее известных созвездий. И, наконец, его зна­менитая картина, изображавшая амфитеатр, произ­вела фурор среди филаритмиков. Зуйлериус и здесь дает нам подробное описание. Глазу открываются ярус за ярусом, заполненные странными циклопиче­скими фигурами. В каждом следующем ярусе людей больше, чем в предыдущем, и количество их возрас­тает в сложной, но правильной прогрессии. Все фигу­ры, сидящие в амфитеатре, обладают лишь одним глазом, огромным и светящимся, расположенным по­среди лба, и все эти тысячи единоглазов устремили неподвижный взгляд на карликовое существо, жалоб­но съежившееся на арене, и изучают его мрачно и уг­рожающе. Оно одно из всех обладает двумя глазами.

— Я что угодно отдал бы за то, чтобы увидеть эту картину,— добавил Эмберлин, помолчав.— Кра ски, вот что меня интересует. Зуйлериус не дает ника­кого намека, какие они, но я чувствую, я почти уверен, что господствующий цвет был пронзительный кир-пично-красный, — красный гранитный амфитеатр, заполненный публикой в красных одеждах, резко вы­деляющихся на фоне безжалостно синего неба.

—Глаза у них были зеленые,—предположил я.

Эмберлин зажмурился, чтобы представить себе это, затем кивнул, соглашаясь со мной, но с не­которым сомнением.

—До этого момента, — возобновил наконец свой рассказ Эмберлин, — все у Зуйлериуса очень понятно. Но его описание филаритмического ис­кусства на более поздней стадии становится весьма невразумительным. Сомневаюсь, что он хотя бы в малой степени понимал, в чем там было дело. Я рас­скажу тебе о сути, насколько я могу понять ее из его сумбурных объяснений. Евпомпу, по-видимо­му, наскучило писать предметы просто в их чис­ленном выражении. Он захотел изобразить собст­венно число. И тогда он задумал зримо воплотить основные идеи жизни посредством тех чисто циф­ровых символов, к которым, как он считал, в ко­нечном счете они должны сводиться.

Зуйлериус туманно говорит о картине с изобра­жением Эроса, состоявшей, как можно предположить, из ряда пересекающихся плоскостей. Затем вообра­жение Евпомпа, кажется, привлекли различные диа­логи Сократа о природе общих идей, и он выполнил серию иллюстраций к ним в том же арифмо-геометрическом стиле. Наконец, у Зуйлериуса есть сумбур­ное описание самой последней картины, над которой работал Евпомп. Я мало что могу понять из этого опи­сания. Тема, во всяком случае, обозначена четко; изо­бражение чистого числа, или Бога и Вселенной, или можешь называть как угодно еще эту приятно бес­смысленную идею всеобщности. Это была картина космоса, видимого, как я понимаю, сквозь своеобраз­ную неоплатоническую камеру-обскуру—очень от­четливая и очень уменьшенная. Зуйлериус наводит на мысль о композиции из плоскостей, исходящих из одной световой точки. Возможно, нечто подобное он и написал. Я, собственно, не сомневаюсь, что эта кар­тина представляла собой весьма удовлетворительное воплощение в зримой форме концепции единицы и множества со всеми промежуточными стадиями ос­вещения между материей и Fons deitatis { Источник божественности (лат.)}. Бессмыслен­но, однако, гадать, какой могла бы стать эта картина. Бедняга Евпомп сошел с ума, прежде чем завершил ее, и, прихлопнув молотком двух своих почитателей из числа филаритмиков, выбросился из окна и сло­мал себе шею. Таков был его конец, и так он принес сла­ву — к сожалению, мимолетную — искусству числами. Эмберлин умолк. Мы задумчиво курили трубки. Бедняга Евпомп!

Это было четыре месяца назад, а сегодня Эмберлин—убежденный и неисправимый филаритмик, беззаветно преданный идеям Евпомпа.

Эмберлину всегда было свойственно заимство­вать идеи из книг и пытаться воплотить их на практи­ке. Однажды он стал, например, алхимиком, произво­дил опыты и достиг значительного мастерства в Вели­ком искусстве. Он изучал мнемонику, следуя концепциям Бруно и Раймунда Луллия {Бруно (Магдебургский) — немецкий историк XI в. Раймунд Луллий (1235—1315)—философ и поэт; в сочине­нии «Великое искусство» высказал идею логической машины и попытался реализовать ее}, и изготовил для себя модель логической машины последнего в на­дежде обрести то универсальное знание, которое Оза­ренный Учитель гарантировал всякому, кто будет ею пользоваться. Теперь это был евпомпизм, и Эмберлин полностью оказался под его влиянием. Я приво­дил ему все страшные примеры, предупреждавшие против этого, какие только мог найти в истории. Бес­полезно. Какое, например, жалкое зрелище представ­лял собой доктор Джонсон, считавший почтовые тум­бы и булыжники мостовой на Флит-стрит. Эмберлин сам лучше всех знал, как близко к безумию оказался.

Евпомпианцами я считаю также всех азартных игроков, всех мальчиков, способных производить в уме сложные вычисления, всех толкователей пророчеств Даниила и Апокалипсиса. И конечно, Элберфелдские лошади — самые законченные из всех евпомпианцев.

вовсе не математики, которые могли бы обсуждать ка­кие-то интересные и важные проблемы. Нет, никто из нас не математик, и Эмберлин менее всего. Эмберлин любит говорить о таких вопросах, как числовое значе­ние Троицы, об огромной важности триединства и о еще большей важности троичности в одном лице. Ему нравится сообщать нам статистические данные о ско­рости света или роста ногтей на пальцах. Он любит рассуждать о природе четных и нечетных чисел. И он, ка­жется, не осознает, насколько он изменился к худшему. Он счастлив исключительно поглотившим его увле­чением. Словно какая-то проказа поразила его ум.

Я говорю Эмберлину, что через год-другой он, вероятно, сможет состязаться со считающими лошадь­ми на их собственном уровне. Он утратит остатки разу­ма, но будет в состоянии извлекать в уме кубические корни. Мне приходит в голову мысль, что Евпомп по­кончил с собой не потому, что сошел сума: наоборот, он сделал это потому, что временно разум вернулся к нему. Он был безумным долгие годы, и вот вдруг самодоволь­ство идиота осветилось вспышкой здравомыслия. В ее мимолетном свете он увидел, в какую бездну слабоумия погрузился. Он увиделипонялэто,ивесь ужас, вся при­скорбная нелепость положения привели его в отчаяние. Он защитил Евпомпа от евпомпианцев, человечество от филаритмиков. Мне доставляет огромноеудовлетво-рение мысль о том, что он избавился от двух своих мерз­ких последователей, прежде чем ушел из жизни сам.