Цинтия

Когда лет через пятьдесят мои внуки спросят меня, что я делал, когда учился в Оксфорде в далекие дни начала нашего ужасного века, я брошу взгляд назад, через расширяющуюся бездну времени и отвечу им совершенно чистосердечно, что в ту пору я никогда не занимался меньше, чем по восемь часов в день, что я очень интересовался работой общественных учреждений и что самым крепким возбуждающим напитком, какой я себе позволял, был кофе. И они с полным основанием скажут на это... но, надеюсь, я не услышу, что они скажут. Вот почему я намерен писать мои мемуары, не откладывая, пока я еще не успел все позабыть, так что имея перед собой правду, я никогда не дойду до того, чтобы сознательно или бессознательно говорить о себе ложь. 
Сейчас у меня нет времени полностью описать этот решающий период моей биографии. По этому мне придется удовлетвориться изложением одного-единственного эпизода тех дней, когда я был студентом последнего курса. Я выбрал этот эпизод, потому что он любопытен и в то же время очень типичен для довоенного Оксфорда.
Мой друг Лайкэм был стипендиатом Свеллфутского колледжа. В нем сочетались благородная кровь (он весьма гордился англосаксонским происхождением и своей фамилией, которая образовалась от староанглийского lycam - труп) - благородная кровь и большой ум. Он обладал эксцентричными вкусами, сомнительными привычками и огромными знаниями. Поскольку его уже нет в живых, я ничего больше не скажу о его характере. Однако продолжаю мой рассказ. Как-то вечером я, по своему обыкновению, отправился навестить Лайкэма в его квартирке в Свеллфуте. Когда я поднимался по лестнице, было самое начало десятого и Большой Том еще не кончил отбивать удары.

In Thomae laude
Resono bim bam sine fraude
{ В хвалу Тома Я звоню бим-бам без обмана (лат.)}

как гласил прелестно идиотский девиз, и в этот вечер Большой Том подтверждал его своим звоном - бим-бам - в устойчивом basso-profonado { Низкий бас (ит. муз.).}, который составлял удивительно дисгармоничный фон неистовому бренчанью гитары, доносившемуся из комнаты Лайкэма. Судя по ярости, с которой он ударял по струнам, с ним произошло что-то более катастрофическое, чем обычно, - к счастью, Лайкэм брался за гитару только в минуты сильнейших потрясений. Я вошел в комнату, зажимая уши.
- Ради бога! - взмолился я. Через открытое окно доносился громкий глубокий ми-бемоль Большого Тома с обертонами, а гитара резко и истерично издавала ре-бекар. Лайкэм засмеялся, бросил гитару на диван с такой силой, что все ее струны издали жалобный стон, и вскочил мне навстречу. Он хлопнул меня по плечу с таким пылом, что я поежился. Лицо его излучало радость и возбуждение.
Я способен сопереживать человеческим страданиям, но не радости. В счастье других людей есть что-то странно грустное.
- Ты весь вспотел, - холодно заметил я. 
Лайкэм вытер лицо, но продолжал ухмыляться.
- Ну, что на этот раз? - спросил я. - Снова обручился и собираешься жениться?
Лайкэм воскликнул с ликующим восторгом человека, который наконец нашел возможность освободиться от бремени гнетущей его тайны.
- Нет. Много, много лучше! 
Я застонал.
- Еще какая-то любовная интрига, более неприятная, чем обычно. - Я знал, что накануне он был в Лондоне: срочный визит к дантисту представил предлог для того, чтобы остаться там на ночь.
- Не будь пошляком, - сказал Лаикэм с нервным смешком, который показывал, что мои подозрения имели очень веские основания.
- Что ж, послушаем про восхитительную Флосси, или Эффи, или как там ее имя, - сказал я, сдаваясь.
- Поверь, она - богиня.
- Богиня разума, наверное.
- Богиня, - продолжал Лайкэм, - самое восхитительное создание, какое я только встречал. И замечательно то, - добавил он доверительно с плохо скрываемой гордостью, - что и я сам, очевидно, какой-то бог.
- Бог огородов. Но переходи к фактам.
-Расскажу тебе всю историю. Вот как это произошло. Вчера вечером я был в городе, ты знаешь, и пошел посмотреть этот отличный спектакль, что идет в театре "Принц-консорт". Это - одно из тех хитроумных соединений мелодрамы с проблемной пьесой, которые захватывают тебя так, что забываешь все на свете, и в то же время дают приятное ощущение, что ты смотришь что-то серьезное. Так вот, я пришел довольно поздно, у меня было прекрасное место в первом ряду бельэтажа. Я пробился к нему и мимоходом заметил, что рядом со мной сидела девушка, перед которой я извинился за то, что наступил ей на ногу. В течение первого действия я больше о ней не думал. В антракте, когда снова зажглись люстры, я обернулся поглядеть вокруг и обнаружил, что рядом со мной сидит богиня. Она была почти невероятно прекрасна - довольно бледная, целомудренно чистая, тонкая и в то же время величавая. Я не могу описать ее - она просто совершенство, больше тут нечего сказать.
- Совершенство, - повторил я. - Но ведь и все остальные до нее тоже были такими.
- Дурак! - раздраженно ответил Лайкэм. - Все остальные были просто женщины. А это богиня, говорю тебе. Больше не перебивай меня. Когда я смотрел в изумлении на ее профиль, она повернулась и взглянула прямо на меня. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Я чуть не упал в обморок. Наши глаза встретились...
- Какое ужасное выражение, совсем как из романа, - посетовал я.
- Ничего не могу поделать: других слов тут не подберешь. Наши глаза действительно встретились, и мы оба одновременно полюбили друг друга.
- Говори за себя.
- Я понял это по ее глазам. Так вот, продолжаю дальше. Мы посмотрели друг на друга несколько раз во время этого первого антракта, а потом началось второе действие. Во время действия я совершенно случайно уронил программку на пол и, нагнувшись, чтобы поднять ее, дотронулся до ее руки. Что ж, совершенно очевидно, что мне ничего не оставалось делать, как взять ее руку в свои.
- И что же она?
- Ничего. Мы сидели так до самого конца действия, восторженно счастливые и...
- И ваши ладошки, прижатые друг к другу, все больше и больше потели. Я точно знаю, так что мы можем это опустить. Продолжай.
- Ничего ты не знаешь: ты никогда не сжимал в своей руке пальцы богини. Когда свет снова зажегся, я неохотно выпустил ее руку, так как мне не нравилась мысль о том, что нечестивая толпа увидит нас, и не нашел ничего лучше, как спросить, действительно ли она богиня. Она сказала, что это интересный вопрос, потому что сама думала о том, какой бог я. И мы сказали друг другу: как невероятно! И я сказал, что уверен в том, что она богиня, а она сказала, что не сомневается в том, что я какой-то бог, и я купил шоколадных конфет, и началось третье действие. Ну, поскольку это была мелодрама, то, конечно, в третьем действии произошло убийство и была сцена ночной кражи со взломом, во время которой свет был погашен. В этот напряженный момент полного мрака я вдруг почувствовал на своей щеке ее поцелуй. 
- Ты, кажется, говорил, что она целомудренна. 
- Конечно, абсолютно целомудренна, чиста, как снег. Но она из такого снега, который горит, если ты меня понимаешь. Она целомудренно-страстная, - именно то сочетание, какого можно ожидать у богини. Признаюсь, я был поражен, когда она меня поцеловала, но не растерялся и тоже поцеловал ее в губы.. Потом убийство свершилось и свет снова вспыхнул. Ничего особенного не случилось до самого конца спектакля, когда я помог ей надеть пальто и мы вышли из театра вместе, словно это само собой разумелось, и сели в такси. Я велел шоферу везти нас куда-нибудь, где можно поужинать, и мы приехали в такое место.
- Не без некоторых объятий в пути?
- Не без некоторых объятий.
- Всякий раз страстно-целомудренных?
- Всякий раз целомудренно-страстных.
- Продолжай.
-Ну, мы поужинали - положительно как на Олимпе: нектар, амброзия и тайные пожатия рук. С каждой минутой она становилась все более и более прекрасной. Боже, видел бы ты ее глаза! Вся душа, казалось, горела в глубине их, как огонь на дне моря...
- Для рассказа, - перебил я его, - эпический или героический стиль больше подходят, чем лирический.
- Ну вот, как я уже сказал, мы поужинали, а после этого мои воспоминания сливаются в какой-то пылающий туман.
- Давай опустим неизбежный занавес. Как ее зовут?
Лайкэм признался, что не знает: раз она богиня, какое значение имеет ее земное имя? Как же он надеется снова найти ее? Он не думал об этом, но знает, что она как-нибудь появится. Я сказал ему, что он болван, и спросил, какая именно богиня она, по его мнению, и какой именно бог он сам.
- Мы говорили об этом, - сказал он. - Сначала мы решили, что Арес и Афродита. Но она не соответствует моим представлениям об Афродите, и я не уверен, что так уж похож на Ареса.
Он задумчиво посмотрелся в старое венецианское зеркало, висевшее над камином. Это был самодовольный взгляд. Лайкэм несколько гордился своей внешностью, которая, надо сказать, поначалу казалась довольно отталкивающей, но, присмотревшись, вы начинали замечать в ней какую-то странную и привлекательную красоту безобразия. Носи он бороду, он был бы сносным Сократом. Но Арес? Нет, безусловно, Аресом он не был.
-Может быть, ты Гефест? - высказал я предположение, однако оно было принято холодно.
А он уверен, что она богиня? Может быть, она просто какая-нибудь нимфа? Европа, например. Лайкэм отверг подразумеваемое предположение, что он - бык, не пожелал он счесть себя и лебедем или золотым дождем.
Однако он готов был признать себя Аполлоном, а ее Дафной, утратившей свой древесный облик. И хотя я от души смеялся над предположением, что он мог быть Фебом Аполлоном, Лайкэм с возрастающим упорством придерживался этой теории. Чем больше он думал о ней, тем более вероятным ему казалось, что его нимфа с ее пылающей холодной целомудренной страстью - это Дафна, сомнения же в том, что сам он Аполлон, едва ли приходили ему в голову.
Разгадка того, какое место занимал Лайкэм среди олимпийских богов, пришла недели через две, в июне, когда уже заканчивался семестр. Мы отправились, Лайкэм и я, прогуляться после ужина. Мы вышли, когда уже был вечер, и прошли в бледных сумерках вдоль берега до самого Годстоу, где заглянули в трактир, чтобы выпить по рюмке портвейна и поболтать с великолепным старым Фальстафом в черном шелковом платье - его хозяйкой. Нас приняли по-королевски, угостив свежими сплетнями и старым вином, и после того как Лайкэм спел комические куплеты и старуха просто захлебнулась от смеха, дрожа, как желе, мы снова отправились в путь, намереваясь пройти еще немного вверх по реке, а потом уже повернуть назад. К этому времени на землю сошла тьма. В небе зажглись звезды. Ночь была такая, с которой Марло {'Марло Кристофер (1564-1593) - английский драматург и поэт, автор ряда произведений, в которых он использовал античные мотивы.} сравнивал Елену Троянскую. Гром воды, доносившийся с далекой плотины, ненавязчиво аккомпанировал всем остальным звукам ночи. Лайкэм и я шли молча. Пройдя примерно четверть мили, мой спутник внезапно остановился и уставился куда-то на запад, в направлении Уитем-хилла. Я тоже остановился и увидел, что он пристально смотрит на тонкий серп луны, которая вот-вот должна была опуститься за темной полосой леса, венчающего холм.
- Что ты там увидел? - спросил я. 
Но Лайкэм не обратил внимания на мой вопрос, он лишь что-то пробормотал про себя. Потом вдруг воскликнул: "Это она!" - и бросился со всех ног в сторону холма. Решив, что он внезапно сошел с ума, я последовал за ним. Мы прорвались сквозь первую изгородь ярдах в двадцати друг от друга. Потом на нашем пути оказалась небольшая запруда. Лайкэм попытался перепрыгнуть ее, но плюхнулся в воду и, весь в иле, кое-как выбрался на берег. Мой прыжок оказался удачнее, и я приземлился в камышах на другой стороне. Еще две изгороди, вспаханное поле, еще одна изгородь, дорога, ворота, еще одно поле, и вот мы в лесу на холме. Под кронами деревьев было темно, хоть глаз выколи, и Лайкэм волей-неволей должен был несколько замедлить шаг. Я следовал за ним по слуху: он с шумом продирался сквозь кустарник и чертыхался от боли. Этот лес был кошмаром, но мы как-то пробрались через него и выбежали на открытую поляну на верхушке холма. Сквозь деревья на другой стороне прогалины сияла луна, казавшаяся невероятно близкой. И тут вдруг из-за деревьев на дорожке лунного света по явилась женская фигура. Лайкэм рванулся навстречу, бросился к ее ногам и обнял ее колени. Она нагнулась и гладила его взъерошенные волосы. Я повернулся и пошел прочь; простому смертному невместно смотреть на объятия богов.
Возвращаясь, я думал, что за черт... то есть, конечно, что за бог этот Лайкэм. Ибо вот девственная Цинтия {Цинтия -одно из имен богини Луны. Известен миф о любви Цинтии к Эндимиону: прежде чем поцеловать прекрасного юношу, она погрузила его в вечный сон.} предалась ему самым недвусмысленным образом. Может быть, он Эндимион? Нет, такая мысль была слишком нелепа, чтобы принять ее хотя бы на мгновение. Я решительно не мог сказать, кого бы еще любила целомудренная луна. И все же я смутно помнил, что был еще какой-то бог, к которому она питала благосклонность. Но кто именно, мне никак не приходило в голову. Весь путь назад вдоль реки я тщетно вспоминал его имя, и оно все время ускользало от меня.
Вернувшись домой, я заглянул в словарь Лемприера и чуть не умер от смеха, открыв истину. Я подумал о венецианском зеркале Лайкэма и самодовольных взглядах, которые он искоса бросал на свое отражение, о его уверенности в том, что он Аполлон - и смеялся, смеялся. Когда же далеко за полночь Лайкэм вернулся в колледж, я встретил его у входа, тихо взял за рукав, прошептал ему в ухо "Козлоногий" - и снова захохотал.