< Олдос Хаксли | Цинтия

Цинтия

| html | txt | rtf | pdf | fb2 |

 

Когда лет через пятьдесят мои внуки спросят ме­ня, что я делал, когда учился в Оксфорде в далекие дни начала нашего ужасного века, я брошу взгляд назад, через расширяющуюся бездну времени и от­вечу им совершенно чистосердечно, что в ту пору я никогда не занимался меньше, чем по восемь часов в день, что я очень интересовался работой общест­венных учреждений и что самым крепким возбуж­дающим напитком, какой я себе позволял, был ко­фе. И они с полным основанием скажут на это... но, надеюсь, я не услышу, что они скажут. Вот почему я намерен писать мои мемуары, не откладывая, по­ка я еще не успел все позабыть, так что имея перед со­бой правду, я никогда не дойду до того, чтобы со­знательно или бессознательно говорить о себе ложь.

Сейчас у меня нет времени полностью опи­сать этот решающий период моей биографии. По этому мне придется удовлетвориться изложением одного-единственного эпизода тех дней, когда я был студентом последнего курса. Я выбрал этот эпизод, потому что он любопытен и в то же время очень типичен для довоенного Оксфорда.

Мой друг Лайкэм был стипендиатом Свеллфутского колледжа. В нем сочетались благородная кровь (он весьма гордился англосаксонским про­исхождением и своей фамилией, которая образова­лась от староанглийского lycam — труп) — благо­родная кровь и большой ум. Он обладал эксцент­ричными вкусами, сомнительными привычками и огромными знаниями. Поскольку его уже нет в живых, я ничего больше не скажу о его характере. Однако продолжаю мой рассказ. Как-то ве­чером я, по своему обыкновению, отправился на­вестить Лайкэма в его квартирке в Свеллфуте. Ког­да я поднимался по лестнице, было самое начало десятого и Большой Том еще не кончил отбивать удары.

 

In Thomae laude

Resono bim bam sine fraude

{ В хвалу Тома Я звоню бим-бам без обмана (лат.)}

 

как гласил прелестно идиотский девиз, и в этот вечер Большой Том подтверждал его своим звоном — бим-бам — в устойчивом basso-profonado { Низкий бас (ит. муз.).}, который составлял удивительно дисгармоничный фон неис­товому бренчанью гитары, доносившемуся из ком­наты Лайкэма. Судя по ярости, с которой он ударял по струнам, с ним произошло что-то более катастро­фическое, чем обычно, — к счастью, Лайкэм брался за гитару только в минуты сильнейших потрясений. Я вошел в комнату, зажимая уши.

— Ради бога! — взмолился я. Через открытое окно доносился громкий глубокий ми-бемоль Боль­шого Тома с обертонами, а гитара резко и истерич­но издавала ре-бекар. Лайкэм засмеялся, бросил ги­тару на диван с такой силой, что все ее струны изда­ли жалобный стон, и вскочил мне навстречу. Он хлопнул меня по плечу с таким пылом, что я по­ежился. Лицо его излучало радость и возбуждение.

Я способен сопереживать человеческим стра­даниям, но не радости. В счастье других людей есть что-то странно грустное.

— Ты весь вспотел, — холодно заметил я.

Лайкэм вытер лицо, но продолжал ухмы­ляться.

— Ну, что на этот раз? — спросил я. — Сно­ва обручился и собираешься жениться?

Лайкэм воскликнул с ликующим восторгом человека, который наконец нашел возможность осво­бодиться от бремени гнетущей его тайны.

— Нет. Много, много лучше!

Я застонал.

— Еще какая-то любовная интрига, более не­приятная, чем обычно. — Я знал, что накануне он был в Лондоне: срочный визит к дантисту предста­вил предлог для того, чтобы остаться там на ночь.

— Не будь пошляком, — сказал Лаикэм с нервным смешком, который показывал, что мои подозрения имели очень веские основания.

— Что ж, послушаем про восхитительную Флосси, или Эффи, или как там ее имя, — сказал я, сдаваясь.

— Поверь, она — богиня.

— Богиня разума, наверное.

— Богиня, — продолжал Лайкэм, — самое восхитительное создание, какое я только встречал. И замечательно то, — добавил он доверительно с плохо скрываемой гордостью, — что и я сам, оче­видно, какой-то бог.

— Бог огородов. Но переходи к фактам.

—Расскажу тебе всю историю. Вот как это про­изошло. Вчера вечером я был в городе, ты знаешь, и пошел посмотреть этот отличный спектакль, что идет в театре «Принц-консорт». Это — одно из тех хитро­умных соединений мелодрамы с проблемной пьесой, которые захватывают тебя так, что забываешь все на свете, и в то же время дают приятное ощущение, что ты смотришь что-то серьезное. Так вот, я пришел до­вольно поздно, у меня было прекрасное место в первом ряду бельэтажа. Я пробился к нему и мимоходом заметил, что рядом со мной сидела девушка, перед которой я извинился за то, что наступил ей на ногу. В течение первого действия я больше о ней не думал. В антракте, когда снова зажглись люстры, я обернулся поглядеть вокруг и обнаружил, что рядом со мной сидит богиня. Она была почти невероятно прекрас­на — довольно бледная, целомудренно чистая, тонкая и в то же время величавая. Я не могу описать ее — она просто совершенство, больше тут нечего сказать.

— Совершенство, — повторил я. — Но ведь и все остальные до нее тоже были такими.

— Дурак! — раздраженно ответил Лайкэм. — Все остальные были просто женщины. А это боги­ня, говорю тебе. Больше не перебивай меня. Когда я смотрел в изумлении на ее профиль, она повер­нулась и взглянула прямо на меня. Я никогда не ви­дел ничего более прекрасного. Я чуть не упал в об­морок. Наши глаза встретились...

— Какое ужасное выражение, совсем как из романа, — посетовал я.

— Ничего не могу поделать: других слов тут не подберешь. Наши глаза действительно встретились, и мы оба одновременно полюбили друг друга.

— Говори за себя.

— Я понял это по ее глазам. Так вот, продол­жаю дальше. Мы посмотрели друг на друга не­сколько раз во время этого первого антракта, а по­том началось второе действие. Во время действия я совершенно случайно уронил программку на пол и, нагнувшись, чтобы поднять ее, дотронулся до ее руки. Что ж, совершенно очевидно, что мне ниче­го не оставалось делать, как взять ее руку в свои.

— И что же она?

— Ничего. Мы сидели так до самого конца действия, восторженно счастливые и...

— И ваши ладошки, прижатые друг к другу, все больше и больше потели. Я точно знаю, так что мы можем это опустить. Продолжай.

— Ничего ты не знаешь: ты никогда не сжимал в своей руке пальцы богини. Когда свет снова зажег­ся, я неохотно выпустил ее руку, так как мне не нра­вилась мысль о том, что нечестивая толпа увидит нас, и не нашел ничего лучше, как спросить, действитель­но ли она богиня. Она сказала, что это интересный вопрос, потому что сама думала о том, какой бог я. И мы сказали друг другу: как невероятно! И я сказал, что уверен в том, что она богиня, а она сказала, что не сомневается в том, что я какой-то бог, и я купил шо­коладных конфет, и началось третье действие. Ну, поскольку это была мелодрама, то, конечно, в треть­ем действии произошло убийство и была сцена ноч­ной кражи со взломом, во время которой свет был погашен. В этот напряженный момент полного мра­ка я вдруг почувствовал на своей щеке ее поцелуй.

— Ты, кажется, говорил, что она целомудренна.

— Конечно, абсолютно целомудренна, чиста, как снег. Но она из такого снега, который горит, если ты меня понимаешь. Она целомудренно-страст­ная, — именно то сочетание, какого можно ожи­дать у богини. Признаюсь, я был поражен, когда она меня поцеловала, но не растерялся и тоже по­целовал ее в губы.. Потом убийство свершилось и свет снова вспыхнул. Ничего особенного не случи­лось до самого конца спектакля, когда я помог ей надеть пальто и мы вышли из театра вместе, слов­но это само собой разумелось, и сели в такси. Я ве­лел шоферу везти нас куда-нибудь, где можно по­ужинать, и мы приехали в такое место.

— Не без некоторых объятий в пути?

— Не без некоторых объятий.

— Всякий раз страстно-целомудренных?

— Всякий раз целомудренно-страстных.

— Продолжай.

—Ну, мы поужинали — положительно как на Олимпе: нектар, амброзия и тайные пожатия рук. С каждой минутой она становилась все более и более прекрасной. Боже, видел бы ты ее глаза! Вся душа, казалось, горела в глубине их, как огонь на дне моря...

— Для рассказа, — перебил я его, — эпиче­ский или героический стиль больше подходят, чем лирический.

— Ну вот, как я уже сказал, мы поужинали, а после этого мои воспоминания сливаются в какой-то пылающий туман.

— Давай опустим неизбежный занавес. Как ее зовут?

Лайкэм признался, что не знает: раз она боги­ня, какое значение имеет ее земное имя? Как же он надеется снова найти ее? Он не думал об этом, но знает, что она как-нибудь появится. Я сказал ему, что он болван, и спросил, какая именно богиня она, по его мнению, и какой именно бог он сам.

— Мы говорили об этом, — сказал он. — Сначала мы решили, что Арес и Афродита. Но она не соответствует моим представлениям об Афро­дите, и я не уверен, что так уж похож на Ареса.

Он задумчиво посмотрелся в старое вене­цианское зеркало, висевшее над камином. Это был самодовольный взгляд. Лайкэм несколько гордился своей внешностью, которая, надо ска­зать, поначалу казалась довольно отталкиваю­щей, но, присмотревшись, вы начинали замечать в ней какую-то странную и привлекательную кра­соту безобразия. Носи он бороду, он был бы снос­ным Сократом. Но Арес? Нет, безусловно, Аресом он не был.

—Может быть, ты Гефест? — высказал я пред­положение, однако оно было принято холодно.

А он уверен, что она богиня? Может быть, она просто какая-нибудь нимфа? Европа, например. Лайкэм отверг подразумеваемое предположение, что он — бык, не пожелал он счесть себя и лебедем или золотым дождем.

Однако он готов был признать себя Аполлоном, а ее Дафной, утратившей свой древесный облик. И хотя я от души смеялся над предположением, что он мог быть Фебом Аполлоном, Лайкэм с возрастающим упорством придерживался этой теории. Чем больше он думал о ней, тем более вероятным ему казалось, что его нимфа с ее пылающей холодной целомудрен­ной страстью — это Дафна, сомнения же в том, что сам он Аполлон, едва ли приходили ему в голову.

Разгадка того, какое место занимал Лайкэм сре­ди олимпийских богов, пришла недели через две, в ию­не, когда уже заканчивался семестр. Мы отправились, Лайкэм и я, прогуляться после ужина. Мы вышли, ког­да уже был вечер, и прошли в бледных сумерках вдоль берега до самого Годстоу, где заглянули в трактир, что­бы выпить по рюмке портвейна и поболтать с велико­лепным старым Фальстафом в черном шелковом пла­тье — его хозяйкой. Нас приняли по-королевски, уго­стив свежими сплетнями и старым вином, и после того как Лайкэм спел комические куплеты и старуха просто захлебнулась от смеха, дрожа, как желе, мы снова отправились в путь, намереваясь пройти еще немного вверх по реке, а потом уже повернуть назад. К этому времени на землю сошла тьма. В небе зажглись звезды. Ночь была такая, с которой Марло {'Марло Кристофер (1564—1593) — английский дра­матург и поэт, автор ряда произведений, в которых он исполь­зовал античные мотивы.} сравнивал Елену Троянскую. Гром воды, доносившийся с далекой плотины, ненавязчиво аккомпанировал всем остальным звукам ночи. Лайкэм и я шли молча. Пройдя примерно четверть мили, мой спутник внезапно ос­тановился и уставился куда-то на запад, в направле­нии Уитем-хилла. Я тоже остановился и увидел, что он пристально смотрит на тонкий серп луны, кото­рая вот-вот должна была опуститься за темной по­лосой леса, венчающего холм.

— Что ты там увидел? — спросил я.

Но Лайкэм не обратил внимания на мой во­прос, он лишь что-то пробормотал про себя. Потом вдруг воскликнул: «Это она!» — и бросился со всех ног в сторону холма. Решив, что он внезапно сошел с ума, я последовал за ним. Мы прорвались сквозь первую изгородь ярдах в двадцати друг от друга. По­том на нашем пути оказалась небольшая запруда. Лайкэм попытался перепрыгнуть ее, но плюхнулся в воду и, весь в иле, кое-как выбрался на берег. Мой прыжок оказался удачнее, и я приземлился в камы­шах на другой стороне. Еще две изгороди, вспахан­ное поле, еще одна изгородь, дорога, ворота, еще од­но поле, и вот мы в лесу на холме. Под кронами де­ревьев было темно, хоть глаз выколи, и Лайкэм волей-неволей должен был несколько замедлить шаг. Я следовал за ним по слуху: он с шумом проди­рался сквозь кустарник и чертыхался от боли. Этот лес был кошмаром, но мы как-то пробрались через него и выбежали на открытую поляну на верхушке холма. Сквозь деревья на другой стороне прогали­ны сияла луна, казавшаяся невероятно близкой. И тут вдруг из-за деревьев на дорожке лунного света по явилась женская фигура. Лайкэм рванулся навстре­чу, бросился к ее ногам и обнял ее колени. Она на­гнулась и гладила его взъерошенные волосы. Я по­вернулся и пошел прочь; простому смертному невместно смотреть на объятия богов.

Возвращаясь, я думал, что за черт... то есть, конеч­но, что за бог этот Лайкэм. Ибо вот девственная Цинтия {Цинтия —одно из имен богини Луны. Известен миф о любви Цинтии к Эндимиону: прежде чем поцеловать пре­красного юношу, она погрузила его в вечный сон.} предалась ему самым недвусмысленным образом. Может быть, он Эндимион? Нет, такая мысль была слишком нелепа, чтобы принять ее хотя бы на мгнове­ние. Я решительно не мог сказать, кого бы еще люби­ла целомудренная луна. И все же я смутно помнил, что был еще какой-то бог, к которому она питала благос­клонность. Но кто именно, мне никак не приходило в голову. Весь путь назад вдоль реки я тщетно вспоминал его имя, и оно все время ускользало от меня.

Вернувшись домой, я заглянул в словарь Лемприера и чуть не умер от смеха, открыв истину. Я подумал о венецианском зеркале Лайкэма и самодовольных взглядах, которые он искоса бросал на свое отражение, о его уверенности в том, что он Аполлон — и смеялся, смеялся. Когда же далеко за полночь Лайкэм вернулся в колледж, я встретил его у входа, тихо взял за рукав, про­шептал ему в ухо «Козлоногий» — и снова захохотал.

Библиотека Олдоса Хаксли. Ииздание первое. 2006

Hosted by uCoz